17. «Душевнобольные России» (2002-2004 гг.)

     В начале 90-х годов над Геннадием нависла угроза выселения из мастерской на Столешниковом переулке, в которой он работал уже 15 лет. Несколько раз присылали грозные предупреждения – освободить мастерскую в течение 2-х недель, отключили отопление. Нового помещения не давали. Как-то вечером он пожаловался на свои несчастья знакомой, врачу-психиатру. И услышал в ответ: «Приходи ко мне в больницу завтра утром. Отдохнёшь, полежишь у нас, попьёшь лекарства, забудешь на время свои невзгоды. Чем можем – поможем. Пока ты будешь в больнице, они мастерскую не тронут».
      «Неужели я больной, - подумал художник, - или эта «новая» жизнь меня так изменила, что люди уже принимают меня за сумасшедшего? А может быть, это сама Судьба подталкивает меня туда, чтобы посмотреть и рассказать о том, что почти никто не видит. А если и увидит, то, вряд ли, нарисует. Ведь ни Федотов, ни Врубель не оставили нам на память лиц своих последних друзей – сумасшедших. А жаль…». Так в 1993 году в газете «Московский художник» (от 9 и 16 июля) появился очерк с рисунками Геннадия Доброва «На Потешной, 3».
     Видимо, существуют в человеческой душе темы и образы, которые тревожат и мучают всю жизнь. Часто – это образы детства, которые подсознательно влияют на наш характер, отношение к окружающим.

Министерство здравоохранения Российской Федерации 8.08.03	Главному врачу Волгоградской психиатрической больницы специализированного типа с интенсивным наблюдением Т.А.Кузнецовой
	Волгоградская область Камышинский район с. Дворянское
Уважаемая Татьяна Алексеевна! Отдел психоневрологической помощи убедительно просит оказать содействие заслуженному художнику Российской Федерации Доброву Геннадию Михайловичу в создании задуманной им графической серии рисунков под условным названием «Российские психохроники». Просим, при возможности, оказать содействие в размещении художника Доброва Г.М. на территории Волгоградской ПБСТИН. Ранее Добров Г.М. успешно проводил аналогичную работу в психиатрических стационарах Омской, Костромской, Калининградской, Амурской, Еврейской и Магаданской областей.
С уважением начальник отдела	А.С.Карпов

     Послевоенная страна, в которой начинал формироваться будущий художник, была населена людьми, уже мало похожими на нас, современных, как мало бывает похож сам на себя человек в детстве, в юности и в старости. Смогли бы мы сейчас не потерять рассудок при тех лишениях, страхе, похоронках, при тех страданиях, в которых жил наш народ долгие 5 лет?
Это их, не выдержавших натиска беды, видел в окнах Омской психбольницы будущий художник в далёком детстве. Он часто размышлял: «Ведь война – это всё: ссора, предательство близких, унижение, незаслуженное оскорбление – всё, что мы, сытые и образованные, творим друг с другом, нарушая все «заповеди», переходя все «границы».
В Костромской психбольнице художник нарисовал Тамару, которая знает только одну позу – позу эмбриона, внутриутробную позу в чреве матери. Уже 56 лет она находится в больнице. Она не ранена, не контужена. Она когда-то была весёлой деревенской хохотушкой. Кто смог её обидеть ТАК, что она имеет лишь одно желание – спрятаться от мира, никого не видеть и не слышать?

     Над серией «Душевнобольные России» Геннадий работал с 2002 по 2004 г. Первые рисунки были сделаны в Омске, в психбольнице на «1-ой линии», рядом с которой он жил с родителями после войны. Потом рисовал в больницах в Костроме и в Калининграде, в Благовещенске и в Биробиджане, в Магадане, в Камышине, в Казани, в Сыктывкаре…
В чём-то серия «Душевнобольные России» перекликается с «Автографами войны». Но если в той, первой серии художника, были не только жертвы войны, но и её раненые герои, то здесь – жертвы все.

     «...В комнату вошёл седобородый человек, смиренным обликом больше напоминающий странника, нежели мэтра, чьи работы приобрели широкую известность. Развернул внушительного формата папку и один за другим стал демонстрировать свои рисунки. Выполненные в карандаше, они обладали такой магией, что сжалось сердце – люди, обиженные Богом, глядели с листов, взывая к милости. Такое же потрясение я испытала в юности, когда впервые увидела «Капричос» бессмертного Гойи. Но Гойя рисовал инфернальный мир, а Добров с натуры рисует реальную жизнь, возводя её до высоты библейской притчи. Она протекает сегодня рядом, но мы трусливо делаем вид, что не подозреваем о её существовании... Почему талантливый и высокообразованный, он избрал столь надрывающую душу тему, я спрашивать не стала. Подумалось только, что, видимо, такими и бывают настоящие творцы, потрясающие основы и заставляющие нас иными глазами взглянуть на мир. В своём поиске они опережают время, так что признание приходит к ним чаще всего с опозданием. Создавая шедевры, которые впоследствии оцениваются баснословными суммами, часто они обречены на бедность, конечно, если бедностью считать определённый набор материальных благ... Востребовано ли творчество Геннадия Доброва? Да, востребовано. Ибо сострадание, к которому взывают его сюжеты, побуждает к милосердию. А мир сегодня в нём очень нуждается».

Екатерина Куземко.
«Магаданская правда»
18 июля 2003 г.

«Орфей спускается в ад…»

     «Душевнобольные России» - так необычно названа серия рисунков московского художника Геннадия Михайловича Доброва. Сразу по выходе она привлекла внимание – несмотря на сугубо медицинское название – самой «пёстрой» аудитории – не только поразительным мастерством автора, но его особым отношением к им избранной теме. Несколько лет работы – 50 портретов, целая галерея обитателей провинциальных психушек, уездных «домов скорби»...
     Кто бы ни увидел эти работы – врач, собрат-художник, человек военный или человек деревенский, обыватель или интеллектуал – он найдёт в ней что-то важное для себя и, несомненно, станет уже немного другим, чуть более человечным, совестливым, мудрым.
     Безусловно, Добров далеко не первый в этой «экстремальной» теме. Нет и не было, наверно, ни одного крупного художника, не размышлявшего о трагедии безумия. Босх, Брейгель, Гойя, Ван-Гог... – вот лишь несколько самых ярких имён.
     Дураки на средневековых полотнах, злые, уродливые, жалкие; безумцы в немецкой, французской, испанской живописи; «сон разума» - вчера и сегодня...
     Для простого человека душевная болезнь – наглухо заколоченная тёмная комната, куда лучше не заглядывать, ночной кошмар, лютейшая из казней.
     Для художника – повод задать самые грозные вопросы самому себе, времени и – Богу.
     К этой серии Добров, по сути, готовился всю жизнь.
     Здесь – впечатления омского детства, самый первый, ещё мальчишеский замысел и – последний по времени проект; здесь – качественно новый шаг на его необычном художническом пути.
     Тихий уютный домик-мастерская на старинной московской улице, с заросшим садиком, большой грушей, осыпающей по осени плодами-дичками всё окрест, с целой командой котов и шумной лайкой Мартой, - эта почти идиллическая обитель, где всегда ждала своего Мастера верная Маргарита, жена и первый помощник в трудах, незаменимая Люся, - был всего лишь временный «порт приписки» художника.
     Он всегда куда-то ехал, или собирался, или уже возвращался, чтобы тотчас же начать обдумывать новую экспедицию. И что интересно: за годы нашего общения я ни разу не слышала, чтобы Добров что-то делал по заказу. Похоже, заказы он получал от самого Господа Бога.
Из Афганистана художник привёз ошеломившую москвичей серию работ, написанных под обстрелами, на улицах разорённых городов, в госпиталях и на дорогах; его «Афганские дневники» ещё ждут своего издателя.
     Он прорывался в лагеря беженцев, когда оттуда бежали, кто и как мог, часами рисовал в заброшенных бараках концлагерей Второй мировой – и возвращался домой с ворохом рисунков и путевых записей. Со своей толстовской бородкой, просто, почти бедно одетый, он шёл, как имеющий власть, туда, куда нет ходу и власть имущим, - и перед ним таинственно открывались все двери. Безусловно, Добров один из лучших рисовальщиков своего времени; в 1997 году он был выдвинут на Государственную премию; его работы выставлялись в самых престижных залах Москвы; авторитет художника непререкаем в им избранной сфере. Ещё шаг-другой, и он мог бы сделать блистательную карьеру «придворного» художника, но это был бы кто угодно, только не Добров. Он – как вибрирующая струна, настроенная кем-то раз и навсегда на одну щемящую ноту боли и страдания. И что бы ни происходило вокруг, какие бы основы ни шатались, менялись ли правители, бушевали войны или мир сходил на землю – Добров писал какую-то свою громадную летопись скорби, и делал это в с е г д а.

     Омск, Кострома, Калининград, Благовещенск, Биробиджан, Магадан, Камышин – «крутой маршрут» художника на этот раз, российские «дома скорби», провинциальные психушки...
Есть две непостижимые тайны, которые одинаково влекут и пугают: Смерть и Безумие; одинаково, потому что, в сущности, это – одна тайна.
     В безумии, как в смерти, нет категории времени – здесь навсегда «31 мартобря». Это тот «Элизиум теней», который, кажется, существовал от века и всегда ставил перед человеком центральный вопрос: безумие это область Бытия, или – уже Небытия? Или, что точнее и страшнее – область Вне-Бытия?
     Из палаты – в палату, из камеры – в камеру, из одного тюремного изолятора – в другой отправляется в эти «забытые селения» художник Добров, выслушивая в пути, как великий флорентиец, жуткие и пронзительные исповеди, вглядываясь в лица людей, словно заживо вписанных в Книгу Мёртвых.
     В серии «Душевнобольные России» 50 рисунков – портреты, сценки будничной жизни, целая галерея характеров, судеб, диагнозов... Работал карандашом, быстро, плотно, в режиме «прифронтовой полосы», и сразу – набело, исключительно в стиле старой реалистической школы.
     Вообще, по самой своей природе, Добров – глубочайший реалист. Ему не надо «разваливать» форму, строить что-то новое, необычное в смысле цвета и формы. У него другая задача.
Для Доброва фантастичен сам мир, как он есть, особенно в его крайних точках: войны, безумия, преступления, - в тех крайних состояниях человека, где есть постоянное ощущение тонкой грани между жизнью и смертью.

     Лаконичные записи-пояснения к портретам психобольных незаметно превращаются в новеллы-«крохотки», в туго, как пружина сжатые, коллизии каких-то ненаписанных романов.
     Какие страсти жгут эти души!
     Вот покинутый Ромео, вечно ждущий свою Фариду, а это – «узник чести», зверски отомстивший за давнее, ещё детское, унижение, вот 40-летняя девочка-даун, тоскующая по «отцу-подлецу», там – вечно влюблённые «супруги» из женской палаты хроников, правдоискатель-«ариец», навсегда запутавшийся в тюремных коридорах, девушка-якутка, грезящая о родном крае... Их истории болезни вмещаются в одно-два слова, оглушительные, как смертный приговор: «предан», «брошен», «обманут», «поруган», «изувечен», «почти убит».
     На наших глазах происходит зарождение какого-то совершенно нового художественно-документального жанра. Идёт поиск – на стыке изобразительного искусства, литературы, науки – нового языка, пытающегося говорить о том, что скрыто от глаз, заперто за семью печатями, языка, адекватного масштабу э т о й реальности.
     Боль, страх, отчаяние, злоба, нежность – всё обнажено, доведено до крайнего градуса и – словно вдруг разом замерло в одной точке, где нет движения, нет времени - их место занимает «одна неподвижная идея», как у пушкинского Германна.
     Словно дом, в котором вчера ещё горел свет, звучали живые голоса, слышался чей-то смех, а сегодня все ушли, всё погасло, и кто знает, вернутся ли туда люди? Как в неразгаданной истории больной Тамары, вечно сидящей на своём стуле, поджав ноги, плотно охватив голову, чтобы никого и ничего не видеть, и так – 56 лет...
     По Доброву душевная болезнь – именно это странное промежуточное пространство ещё не смерти, но уже, как бы, и не области живого. Здесь – страшное напряжение неподвижности, оно-то и составляет главную муку страдальца.
     ...Человек живой, человек мёртвый; больной, изуродованный, опустившийся, обезумевший, уничтоженный мукой невыразимой боли. Боль в этих стенах – и в рисунках мастера – главное составляющее человека, главная его особенность и признак Живого. Там, где болит – страна Живых. Только Орфей, только Данте осмеливаются сойти в страну Мёртвых; только художнику дано искать человека там, где его уже, может быть, нет.
     Чтобы т а к пройти эти сумеречные пространства, нужны сила и бесстрашие нерядового человека: нужны сверхсила, и сверхбесстрашие, свой, особый, метод.
Этот, особый, метод мастера очень прост, но не подлежит передаче и копированию. С этим можно только родиться. Метод Доброва – его способность к величайшему состраданию. Его путь – путь подвижника, научить этому нельзя, как нельзя научить святости.
     Он плачет по каждому из страны Живых, в каждом прозревая обломки какого-то Великого Замысла, и в этом смысле каждая его работа – ещё и молитва.
Одиночество забытых, потерянных, отчаявшихся кончается в его портретах, в кратких новеллах-притчах – ведь мир, наконец, услышал их боль.
     Шумят деревья, колышатся высокие травы, когда художник провожает в обшарпанный больничный морг несчастного, которого ещё вчера рисовал. Он провожает его один, и печалится, а вместе с ним, кажется, печалится сама природа. Кто знает, что уходит сейчас с земли, что страдало и отмучилось, быть может, за всех живущих...

Т.С.Никитина, сценарист, литературный критик,
член профкома московских драматургов.